Читать интересную книгу Тёмный карнавал [переиздание] - Рэй Брэдбери

Поспешно собрав журналы, Мари бросилась к гостинице — и, взбегая по лестнице наверх, едва не споткнулась.

Мари сидела в номере. Журналы окружали ее со всех сторон, лежали справа и слева, возле ног на полу. Из них Мари построила для себя некий замок, защитившись крепостной стеной с опускной решеткой из слов, — в нем и затворилась. Это были те самые журналы, которые она без конца покупала и листала раньше, а по другую сторону барьера, внутри — у нее на коленях, лежали еще не раскрытыми три потрепанных экземпляра журнала «Пост» (хотя руки ее дрожали от нетерпеливого желания их развернуть и жадными глазами читать и перечитывать). Мари перевернула первую страницу. Она решила изучать все подряд, не пропуская ни строчки. Не пропускать ничего — ни единой запятой, ни одной пустячной заметки, вглядываться в каждую цветную иллюстрацию. Кроме того (это открытие заставило ее улыбнуться), в тех журналах, что лежали у нее под ногами, уйма рекламных объявлений и комиксов: прежде она оставляла их без внимания, а теперь, чуточку попозже, примется за эти кусочки вплотную.

Сегодня вечером она прочитает первый «Пост» — да, сегодняшний вечер посвятит первому, лакомому номеру. Будет смаковать страницу за страницей и завтра вечером, если завтрашний вечер тоже придется провести здесь. Но быть может, мотор заработает — и тогда по воздуху разнесется запах выхлопных газов, резиновые шины ровно зашелестят по шоссе, а ветер будет врываться в окно и трепать ее волосы. Но предположим — всего лишь предположим, — что и завтра тоже придется переночевать здесь, в этой гостинице. Ну что из того: в запасе у нее есть еще два журнала — один на завтрашний вечер, а другой на послезавтрашний. Как ловко удалось ей расписать все это у себя в голове! Первую страницу Мари перевернула.

Перевернула вторую. Глаза ее бегали по строчкам, а пальцы, помимо воли, забрались под следующую и нетерпеливо по ней постукивали, готовясь ее перевернуть. На запястье у Мари тикали часы, время шло, а она так и сидела, перелистывая страницу за страницей, жадно всматриваясь в фигуры людей на фотографиях. Людей, обитавших в другой стране, в другом мире — там, где неоновые вывески отважно теснили ночную тьму алыми полосами, где все запахи были по-домашнему привычными, а в разговорах звучали славные добрые слова. Она же сидит здесь, переворачивая страницы: строки прыгали перед глазами, страницы ворошились так быстро, что превращались в веер. Мари отбросила первый журнал, схватила второй и управилась с ним за полчаса. Отшвырнула и его, взялась за третий, но минут через пятнадцать и он полетел в сторону. Вдруг выяснилось, что дышит она судорожно и трудно, дрожа всем телом, хватая воздух ртом. Коснулась рукой затылка.

Откуда-то издалека веяло ветерком.

Волосы на затылке у Мари потихоньку встопорщились.

Бледной рукой она осторожно дотронулась до них, будто до необлетевшего одуванчика.

За окном, на площади, уличные фонари раскачивались подобно обезумевшим сигнальным огням. Газеты пробегали по канавам целыми стадами овец. Тени сходились в кружок и метались под шаткими светильниками то туда, то сюда: на мгновение появлялась одна тень, потом другая; потом все тени исчезали, все заливалось холодным светом и снова меркло, зачерненное холодной голубоватой тенью. Фонари со скрипом раскачивались на своих высоких металлических скобах.

У Мари задрожали руки. Она воочию видела, как они дрожат. Задрожала и она сама — всем телом. Под броским и ярким узором самой кричащей, самой вызывающей юбки, специально надетой ею для сегодняшнего вечера, в которой она крутилась и выделывала шальные курбеты перед гробовидным зеркалом, под юбкой из искусственного шелка — ее тело было туго натянуто и трепетало проволочной струной. Зубы у нее стучали, склеивались и снова колотились друг о дружку. Губы, слипаясь, размазывали помаду.

В дверь постучал Джозеф.

Они готовились ко сну. Джозеф пришел с известием, что машину уже чинят, но ремонт требует времени, и завтра он отправится понаблюдать, как идет дело.

— Только не стучи больше в дверь, — сказала Мари, раздеваясь перед зеркалом.

— Тогда не запирайся.

— Хочу, чтобы дверь была на замке. Но не надо в нее колотить. Просто скажи, что это ты.

— А что в этом такого — подумаешь, стукнул?

— Странно очень.

— Странно? О чем ты — не понимаю.

Мари не ответила. Она, подбоченившись, обнаженной смотрелась в зеркало. Груди, бедра, все тело двигалось, было живым: она ощущала под ногами прохладный пол, чувствовала кожей воздушное пространство вокруг себя; груди отозвались бы на прикосновение, внутри живота не отдалось бы глухое эхо.

— Бога ради, — не выдержал Джозеф. — Хватит уже собой любоваться. — Он улегся в постель. — Чего ты там вытворяешь? С какой стати обхватила голову?

Он погасил свет.

Мари не могла заговорить с Джозефом: она не знала слов, которые знал он, и не понимала ничего из того, что он говорил. Поэтому она подошла к своей постели, нырнула в нее, а Джозеф лежал в своей, повернувшись к жене спиной. Он будто бы тоже был из числа пропеченных солнцем жителей этого города, а сам город находился где-то далеко-далеко — наверное, на Луне, а планета Земля находилась невесть где, за много световых лет, и добираться туда надо было звездолетом. Если бы только они могли тогда заговорить друг с другом, какой прекрасной стала бы ночь, как легко стало бы дышать, как свободно потекла бы у Мари кровь по сосудам на лодыжках, на запястьях, под мышками! Но ни слова не было произнесено, и ночь состояла из десяти тысяч секунд, отмеряемых тиканьем часов; десять тысяч раз переворачивалась Мари под одеялом, пахнувшим блевотиной; подушка накаляла ей щеку, будто крохотная белая печка, а чернота комнаты напоминала москитную сетку, наброшенную и на саму Мари. Если бы только они перебросились хотя бы словечком — пускай только одним. Но молчание не было нарушено, и вены на запястьях у Мари пульсировали без устали, а сердце, превратившись в мехи, непрерывно раздувало уголек страха, и этот уголек раскалялся до темно-рдяного пылания, вновь и вновь озаряя ее изнутри нездоровым огнем, на который она мысленно взирала, не в силах оторвать глаз. Легкие работали напряженно, без устали, будто Мари была утопленницей и сама себе делала искусственное дыхание. Ко всему прочему, разгоряченное тело Мари обливалось потом: она накрепко завязла между тяжелыми простынями, подобно прихлопнутой и зажатой между белыми страницами солидного фолианта букашке — раздавленной и потому пахуче-влажной.

Пока тянулись так долгие полуночные часы, Мари начало представляться, будто она, как прежде, ребенок. Сердце ее неумолчно бухало, будто исступленный шаман неистово колотил в бубен, а когда этот гул немного стихал, медленно наплывали образы далекого детства — золотистые, точно бронза. Весь мир в те дни наполняло солнце: солнце играло бликами на зеленой листве, на спокойной воде, переливалось на светлых детских волосах. Карусель памяти являла воображению былые лица: они проплывали мимо одно за другим совсем близко и уносились в сторону; вдруг возникало новое лицо, слышался обрывок забытого разговора — и снова все это терялось, исчезало. Круг, еще круг — и еще круг… О, эта ночь тянулась бесконечно! Мари утешала себя тем, что завтра машина заведется непременно: ей чудился ровно тарахтящий мотор, мерещилось шуршание колес по дороге — и в темноте она не могла сдержать довольной улыбки. А что, если вдруг машина не заведется? От этой мысли Мари корчилась и ежилась в темноте, как клочок пылающей бумаги. Вся она превратилась в ничтожный комок — и осталось только неумолчное тиканье наручных часов: тик-так, тик-так, тик-так, и так без конца, и так без конца, до полного изнеможения…

Наступило утро. Мари взглянула на мужа: он, раскинувшись, спокойно спал на своей кровати. Она вяло поболтала рукой в прохладном пространстве между кроватями. Всю ночь ее рука провисела в этом пустом холодном промежутке. Однажды Мари выбросила, простерла руку к Джозефу, однако расстояние было слишком большим — не намного, но все-таки, — и она не смогла до него дотянуться. Она быстро отдернула руку назад — надеясь, что он не услышал и не почувствовал ее безмолвного жеста.

Вот он, Джозеф, — лежит перед ней. Веки безмятежно опущены, ресницы мягко спутаны, будто переплетенные пальцы. Дышит так ровно, что грудная клетка вроде бы и не колышется. Как обычно, успел уже к утру высвободиться из пижамы. Грудь обнажена до пояса. Ноги прикрыты одеялом. Голова лежит на подушке, профиль выглядит задумчивым.

На подбородке пробилась легкая щетина.

Утренние лучи высветили глазные белки Мари. Только они и двигались в комнате, неспешно вращаясь и замирая, окидывая взглядом телосложение мужчины, лежавшего напротив.

На щеках и подбородке Джозефа явственно различался каждый волосок — и каждый был само совершенство. Крохотный зайчик, проникший между шторами, уперся в его подбородок и четко обрисовывал, подобно зубчикам на валике музыкальной шкатулки, малейший волосок на лице.